Почитайте. Очень интересно.
Смех создал вокруг себя ореол таинственности. С первого взгляда кажется, что все предельно ясно и просто не имеет смысла о нем говорить. С другой стороны, попытка объяснить все то, что знаешь о нем, всегда оказывается неудачной, и ты начинаешь сомневаться, знаешь ли хоть что-нибудь. Таким образом, тема остается покрытой темным плащом.

Л.В. Карасев, говоря о смехе, пишет: «О смехе нужно писать интересно, либо не писать вообще!»[1] Автор позже поясняет читателю, что под «интересным» имеет в виду обнаружение новых неожиданных связей, соединение крайностей и «разъятие» целостностей, поиск общего в различном и различного в общем.

Многие писатели, занимавшиеся этой темой, соглашались, что тема смеха оказывается «заветной», то есть одновременно желанной и трудно достижимой. И желание размышлять или писать на эту тему воспринималась как «риск», потому что смех сам по себе - это нечто смешанное, нечто сложенное из разных по своей природе элементов или стихий – «от человека многоликость смеха ждет чего-то подобного», а многоликость есть не в каждом.
II. Смех – его определение и значение в культурах.

Дефиницию смеха можно дать несколькими способами: через «синонимы» (подразумевая под этим сопоставление) или же через «антонимы» (противопоставления), стараясь разглядеть образ смеха со всех сторон: и спереди, и с сзади, и снаружи, и, главное, пытаться увидеть его внутреннее содержание. С другой стороны, необходимо рассмотреть смех как нечто целостное.

Есть две принципиально разные точки зрения на смех, обусловленные двумя различными культурами. Это античная и христианская традиции. В античности комедия и смешное как жанр были уважаемы. Причем смешное было скорее построено на осмеянии злободневных вещей или политических событий. Смех для античности – это светлое чувство. Для христианства он играет полностью противоположную роль.

II.1. Противопоставление смеха и плача.

Попробуем найти так называемую «антитезу смеха», то есть нечто противоположное ему. Традиционно, я имею в виду культуру, в которой мы живем до сих пор, опирающуюся на христианские обычаи, противопоставляются смех и плач, комическое и трагическое. Преподобный Иоанн в «Лествице» писал: «Если ничто так не согласно со смиренномудрием, как плач: то без сомнения ничто столько не противится ему, как смех». Плач является выражением плохого состояния: тоски, печали, огорчения, страдания (даже «слезы радости» как знак, как правило, связаны с внутренним расстройством и поэтому не являются исключением). Смех, по-моему, в знаковом отношении, несет в себе больше значений, чем слезы. Поэтому их противопоставление останется на уровне внешних проявлений. В то же время для христианства было очевидно, что одним из значений слез стало очищение (возьмем хотя бы «Притчу о пире в доме Симона фарисея», в которой говорится о грешнице, омывшей своими слезами ноги Христа, что помогло получить ей прощение), благо, а смех ассоциировался с дьявольским смехом, бесовской улыбкой и естественно приравнивался к злу. Христианство назвало дьявола – «Обезьяной Бога». Такой прием снижения делает образ дьявола не страшным. Обезьяна обозначает подобие, карикатуру, подражание – все это немного снижает образ оригинала, что, с другой стороны, не мешает зрителю смеяться как над оригиналом, так и над его карикатурой.

Антитеза слез и смеха рождается религией, разумными внешними противопоставлениями. В ней слезы оказались выше смеха. Что же привело христианство к такому пониманию смеха?

Мы ничего не знаем об эпохе зарождения смеха не потому, что забыли о ней, а потому, что возраст смеха равен возрасту самого человека: смех является вместе с мыслью и словом, одно нисколько не моложе другого.

В первобытности смех был лишь ритуальным, например, осмеяние смерти. Аристотель уже связывает смех со злом, но не смех сам по себе, а то, что преступает дозволенную «меру» зла. Для греков смех не имел греховного оттенка (образ олимпийского веселья). Мифы представляют богов не плачущими, а смеющимися, так как смех «относится к целокупным и неизменно движущимся полотнам … всеобъемлющей энергии»[2]. Францисканство продолжала путь доброжелательного отношения к смеху, опираясь на смех умеренный, который «не расплескивал души, а открывал ей путь к небу». Возможно, такая резкая смена понимания смеха происходит из-за того, что нигде раньше смех не связывался со смертью. Ведь в христианстве, смех - признак человеческого («человек есть животное мыслящее, смертное и способное смеяться»). М. Горький писал: «…смеется – значит, не скот», - что лишний раз подтверждает уже сказанное.

Бог не смеется – он идеален, бессмертен. Человек – существо, прежде всего смертное, грешное. Человек находится «между Христом (по преданию он никогда не смеялся) и животным». Животное еще не смеется, а богочеловек – уже. Человека к животному тянет чувственность, а к небесам - тело. Смех человека – смех безысходности и свидетельство ее осознания. Задача человека – противостояние смерти. Смеясь, он «разделывается со страхом». Таким образом, принизив смех, христианство одухотворило его.

У М. Горького в «Песни о буревестнике» есть интересная фраза: «…Вот он носится, как демон, - гордый, черный демон бури, - и смеется, и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!». Это один из тех редких случаев, когда смех и слезы поставлены в один ряд. Нечто смеющееся над бурями и плачущее от радости чем-то напоминает человека, который смеется над смертью, показывая свое геройство, и плачет на свадьбе и при рождении от счастья. С другой стороны, «смеющийся над бурями» назван не кем иным, как «демоном», то есть чем-то близким к дьяволу по своей сути. А это лишний раз доказывает то, что христианство очень жестко связало образ смеха с дьявольским началом, а слезы – с радостью.

Для архаического сознания устанавливается связь смеха с благом, утром, рождением. А это сравнение не случайно, ведь в своих переносных значениях, слова утро, рождение, пробуждение означают благо.

II.2. Смех и улыбка.

Назвав смех злом, христианство принимает радость и улыбку. Например, в «Акафисте Пресвятой Богородице» в Икосах постоянно повторяется «Радуйся».

Всегда отличается улыбка и смех. Первое всегда идет как «смягченный, умиротворенный, ослабленный, оженствленный смех»[3]. Смех же наоборот подчеркнуто бунтален. И, насколько бы он не был обоснован и интеллектуален, он все равно звучит грубее, чем мягкая улыбка. Она – знак мистической радости, знак благорасположения и уважения. Улыбка – знак доброжелательности, желания быть понятым и понять другого.

Но, несмотря на все сказанное выше, улыбка столь же многозначительна, как и любой другой знак чувства. Например, в произведении М. Горького «Мать» я нашла шесть разнообразных типов употребления слова улыбки (и я не думаю, что этими шестью типами улыбка себя исчерпывает, это всего лишь шесть, которые открылись мне). Первый – это как раз тот, о котором я говорила: улыбка, выражающая мистическую радость и уважение. «На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном…». Или же попытка использовать улыбку, чтобы добиться расположения собеседника: «Спросил он ласково, с ясной улыбкой в глазах…». Здесь улыбка направлена не на себя, как в первом, но на собеседника: она ждет от него откровенности, открытости. Другой же смысл улыбка получает, когда человек «виновато улыбается». Чего он ждет от этой улыбки? Прощения? Или же это просто улыбка-покаяние. Возвращаясь к христианской теме, улыбка очищает человека, как и слезы. В то же время улыбка может значить полностью противоположное – прощение обиды («Тогда она улыбалась тихой, всепрощающей улыбкой»). Кроме того, довольно распространено употребление улыбки как символа мечтательности: « “Дай господи!” – думал она. И улыбалась…» или же «…и все мечтательно, с улыбками на лицах, долго говорили о французах, англичанах и шведах как о своих друзьях, о близких сердцу людях…». Во второй цитате мечтательность и улыбка приближают людей, казалось бы далеких (французов, англичан, шведов), делают их «друзьями, близкими сердцу». В первой же цитате улыбка тоже направлена во вне, но она ничего не ждет от другого, а лишь позволяет надеяться, верить, а главное – мечтать. Помимо положительных значений, улыбка может нести в себе ненависть, ехидство и презрение: «Они улыбнутся и повесят, а потом – опять улыбаться будут». Такая улыбка характеризует человека не с лучшей стороны.

Самое главное отличие улыбки и смеха в том, что смех – это, прежде всего звуки. Даже определение из словаря тому подтверждение: «Смех – выражающие полноту удовольствия, радости, веселья ил иных чувств отрывистые характерные звуки, сопровождающиеся короткими и сильными выдыхательными движениями»[4]. Если смех беззвучен, то это некая аномалия, которую отдельно надо оговорить: «беззвучный смех». Улыбка, в отличие от смеха, тиха и не слышна, она не бывает громкой или кричащей. Улыбка появляется раньше смеха. Возможно, что смех – это некое внешнее, бурное проявление внутренней улыбки.

II.3. Противопоставление смеха и стыда.

Чувство, противопоставленное смеху, все же должно иметь столь же сложное строение, быть схожим с ним не только во внешних проявлениях, но и во внутреннем содержании. Быть обязательно отрицательным, оставлять после себя боль и страдания – это чувство противоположное радости. Таким чувством может стать стыд. Именно он является «обратной стороной смеха, его перевернутым вверх ногами двойником»[5]. Подобно смеху, стыд приходит мгновенно, с ним также трудно справиться. Смех ориентирован на другого (я уже говорила, что он направлен на то, чтобы быть замеченным), стыд – внутренне переживание, направленное на самого себя. Он эгоистичен, поэтому стыдящийся одинок и беззащитен, в то время как смеющийся в себе уверен. Но стыдиться можно и за другого. Это еще одно доказательство, что смех и стыд - перевернутые двойники: вершина смеха – смех над собой, высшая точка стыда – стыд за другого. Смех символизирует собой движение, обновление, рождение, стыд – скованность, умерщвление. Эти чувства возникают из одного, но в своем развитии идут по разным путям, сохраняя все же в себе глубокое внутреннее сходство. Продолжительный смех оканчивается смущением, а стыд заставляет губы растянуться в бессмысленной застывшей улыбке. В некоторых моментах своего проявления смех просто объединяется со стыдом, из-за чего создаются новые смыслы. Подлинные смех и стыд всегда идут от ума. Этот ментальный характер смеха дает возможность увидеть себя со стороны, а других, словно себя.

Христианство установило связь смеха и стыда, не подразумевая это. Смех - это грех, и ставился он в один ряд со срамом и со стыдом. Но в тоже время стыд поразительным образом очищает. Стыд дает возможность узнать, как падение вниз может помочь подняться наверх. Вспоминая всю ту же притчу о покаявшейся грешнице: слезы и стыд за свои поступки отнюдь не противоречат друг другу, а даже, если можно так выразиться, дополняют, обогащая человеческую чувственность. Стыд становится близок к совести. Ф. Достоевский в «Бесах» писал: «…улыбкой стыда и совершенного отчаяния…». Только поистине противоположные качества могут дополнять друг друга и создавать единый образ.

Стыд – это страх быть осмеянным, а страх лишает человека способности смеяться, открывая передним лишь единственную перспективу стыда.

Смех выделяется из общего ряда чувств тем, что он более сложен, более индивидуален.

Он может быть как добрым, так и злым. Это двойственное чувство, в зависимости от ситуации указывающее то на одно, то на другое.

II.4. Смех и зло.

Рассмотрим общие определения, данные смеху. Первое наиболее полное определение смешного дал Аристотель: «Смешное – есть некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющее страдание и ни для кого не пагубное»[6]. Кант считал, что «смех возникает тогда, когда вместо чего-то важного, напряженного и ожидаемого происходит нечто совершенно незначительное»[7] (в этот момент человеческое сознание словно обращается «от великого к мелкому»). Смех – «это страсть к нелепости»1, обусловленная индивидуальными качествами субъекта. В той или иной формулировке прослеживается парадоксальная природа смеха. Легко заметить, что это чувство каким-то образом связано со злом. «Сущность смеха, несмотря на все кажущиеся бесконечным многообразие проявлений, едина. Она состоит в усмотрении, обнаружении смеющимся в том, над чем он смеется, некоторой «меры» зла»[8]. Смех становится формой осуждения (возможно, не всегда осознанного и явного), «непосредственно-эмоциональное постижение неких противоречий»[9].

В литературе взаимоотношения смеха и зла также четко прослеживаются. Мне кажется, что возможно разделить отношение смеха и зла на две большие группы. Одна из них очевидна – это сторона «злого смеха», то есть насмешек, усмешек и т.п. Это ехидный смех, смех человека, которого что-то не устроило в другом. Например, у М. Горького в «Песне о соколе» уж насмехается над «бреднями» птицы о небе. Или у Ф. Достоевского в «Подростке»: «… Так я делал; но все они тотчас же меня надували и с насмешкой от меня закрывались». Здесь речь идет о мальчике, которого не уважали одноклассники и издевались над ним, заставляли надевать им сапоги, а учитель заставлял подавать ему халат и помогать переодеваться. Кроме этого, я решила отнести в эту же группу смех, характеризующий героев отрицательно. Например, в произведении М. Горького «Челкаш»: «Челкаш, прямой, сухой, хищный, зло оскалив зубы, смеялся дробным, едким смехом…». Помимо этого в литературе существует абсолютно другое отношение смеха со злом. По сути, этот смех тоже похож на насмешку, но совсем неосознанную. В литературе такой смех появляется чаще всего, когда тот или иной герой встречаются с необычной внешностью или поведением и называют это смешным. « Там встретила его смешная старуха с длинным крючковатым носом и большим ртом без зубов. Высокая, сутулая, одетая в серое платье, с седыми волосами, прикрытыми черной шелковой головкой…». Этот пример говорит сам за себя.

Смех – чувство положительное, но само по себе являющееся реакцией на какое-то событие, в котором наш разум обнаружил нечто, подлежащее порицанию. Стоит сейчас пояснить, о каком зле здесь и дальше я буду говорить. О зле в широком смысле слова, начиная с «животного» смеха над безобидными падениями на банановой кожуре в цирке (где просто возникает «несоответствие формы и содержания»1 - но об этом поговорим позже) и кончая реальной угрозой.

Смех – это некий итог ошибки, в котором побеждает радость, показывающая то, что зло не опасно. И все же, соединяясь во внешних проявлениях с яростью и страданием, смех позволяет понять, что речь идет о зле - каком бы то ни было, но зле.

В смехе от души, в радости или, по крайней мере, в ласковой улыбке – во всех светлых чувствах нет ничего злого. Смех здесь - выражение жизнерадостности, жизненных сил и энергии.

Из вышесказанного следует, что единое определение смеха дать просто невозможно.

Для того, чтобы понять смех как универсалию или как идею можно рассмотреть противостояние блага и зла. Смех находится между ними. С этой позиции существует две точки зрения на смех. Первая – смех колеблется между добром и злом (ни то, ни другое не рождает смеха), живет «их взаимопритяжением и взаимоотталкиванием», чем обуславливается двойственная природа смеха. Он принимает то одну, то другую сторону, одновременно «является всем и ничем». Но главное, что в этом случае смех лишается нравственного начала. Другой же взгляд на смех состоит в том, что он обретает нравственный смысл, «противополагая себя полюсу зла». Подлинный смех рождается на стыке блага и зла, как ответ блага на зло.

II.5. Смех и возраст.

Смех многообразен и необъятен, но эта его разносторонность не исчезает при делении, а лишь систематизируется. Есть только два вида смеха, о которых я говорила, – это смех как ответ на зло и смех как выражение чистой радости и они не противоречат друг другу. По-моему, здесь речь идет о двух различных вещах, имеющих лишь чисто внешнее одинаковое проявление.

С развитием ребенка смех тоже развивается естественно вместе с ним (не избежав влияния окружающего мира). Младенческая улыбка загадочна и символична. Радость, переполняющая ребенка, видящего как входит мама, подобна восторгу играющего щенка, чистого, самостоятельного. Но, что легко заметить, смех взрослого резко отличается от смеха ребенка. «Взрослый» смех зачастую непонятен еще не развившемуся малышу, и он начинает смеяться, словно копируя родителей. Смех становится более формальным, поверхностным. Наример, в произведении М. Горького «Фома Гордеев» главный герой учился читать и, «когда дошли до бра, вра, гра, дра, мальчик долго не мог без смеха читать эти слоги. Эта мудрость давалась Фоме легко…». Разве нормальный взрослый человек станет смеяться над этим? Только ребенок, не познавший мир и первый раз встречающийся с чем-то новым, сможет легко и непринужденно посмеяться над этим.

Почему смеется младенец? Потому, что все, что он видит, для него ново, то есть не укладывается в существующие для него рамки, несоответствие его мира и мира взрослого... Однако, ребенок, «присваивая» себе смех более старшего поколения, от этого отнюдь не теряет своего младенческого, а лишь обогащает себя: смехом лукавым, равнодушным, гневным – всего просто не перечислить. С взрослением, к сожалению, теряется тайна смеха: она становится все менее и менее постижимой: так как сам он становится зеркалом, в котором можно увидеть все что угодно, но не само его.

II.6. Смех и метафоры, связанные с ним.

Говоря о роли смеха в культуре, нужно определить, что под культурой в данном случае я понимаю «набор соединенных между собой смыслов»[10]. Здесь я хотела бы поговорить об архаическом смехе, то есть о мифах, рассказать об образах, стоящих в одном ряду со смехом. Но, кроме этого, я покажу, как эти образы отразились в современной культуре. Ведь смех архаический и смех современный – это абсолютно разные вещи. Смех архаический больше наполнен каким-то ритуальным, магическим смыслом, являющимся его прошедшим. Настоящее же для него немного иное: в большинстве своем – это лишь радость и удовольствие.

Есть и довольно распространенные метафоры, отождествляющие смех со светом, солнцем, утром. Они во многих отношениях близки друг к другу. Вернувшись в настоящее, легко взглянуть на детские рисунки и увидеть желтое, улыбающееся солнце, и станет понятно, почему метафоры солнца и улыбки естественно близки. Это плоды культурной традиции. Истоки же давно забыты, а первоначальные значения безвозвратно потеряны.

Из этих общепринятых метафор получаются образы порой «случайные и неожиданные». Я рассмотрю лишь несколько из них.

Первый – близость смеха и волос. Волосы могут сопровождаться мотивом рождения и роста. Волосы человека – своеобразная «растительность» головы. Например, в мифе о Самсоне и Далиле, как символ света и силы, Далила срезает с головы Самсона волосы-лучи. Или же Геракл, победив Немейского льва, надевает на себя его шкуру, как символ власти (лев – животное огненного, солнечного цвета, с гривой, что ассоциируется с солнцем). В этих примерах смех – знак и орудие силы и власти.

Очень схожая с предыдущей, но лишь внешне тема смеха и безволосия. Рождение и смерть, младенец и старик – что между ними общего? Кроме всего, что можно усмотреть, существует то, на чем я сейчас остановлюсь – отсутствие волос.

Такие темы, как соотношения смеха и круга, смеха и красного, смеха и белого и вытекающая отсюда связь смеха и соли столь очевидны, что я не буду на них останавливаться. Все они связаны лишь с одним - с солнцем, красным на восходе и на закате, круглым (или шарообразным) по форме и светлым (отсюда символика сияющего белого и соли, имеющей такой же цвет). А также темы вроде смех и рот, смех и зубы, и сопровождающие их темы еды и обжорства. Наиболее яркий пример тому австралийский миф, в котором лягушка выпила всю воду из рек и озер и лишь уж смог ее рассмешить и тем самым заставить вернуть воду, «родить» ее, но и современные писатели не обходили эти темы стороной. «Ежов, любя посмеяться над сытыми товарищами, часто говорил им: «Эх вы, чемоданчики с пирожками!…»». Так писал М. Горький в произведении «Фома Гордеев». А ведь и правда, идеальный момент для шутки – трапеза в кругу людей.

Мультики, которые смотрят современные дети, – тоже своеобразный миф. И почему детям делается смешно от одного того, что какой-то герой (более крупный), показал свою силу и с ехидной улыбкой свернул другого героя (чаще всего поменьше) в мячик и стал «играть» с ним, отбивая его от пола вверх и вниз. По сути, это тоже самое, что было давным-давно, но сохранившееся, прошедшее сквозь прошлое и обнаружившее себя в настоящем.

Наиболее красивый, на мой взгляд, образ смеха и одноглазия. Солнце – одно единственное, оно дает свет, сияние. Глаз в этом смысле тоже становится похожим на солнце: через него проходит свет, существует и такое словосочетание, как «метать молнии». Архаический ум решил задачу одиночества солнца и двух глаз у человека следующим образом: правый глаз – солнце, а левый же глаз – ночная сторона – луна. Таким образом, лицо человека, как и его сущность, делились на две стороны – на темную и светлую, дневную и ночную. Например, Гоголь дает описание одного из чиновников так: «Прокурор с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу». Прокурор хочет увести Чичикова в другой, греховный мир. С этой точки зрения интересна так называемая «лукавая улыбка»: правый глаз прикрыт, а губы растянуты в ухмылке. Ну разве не образ беса?

Рассказывая обо всех этих образах, я задумалась, какие из них и в каком виде сохранились в наше время? О некоторых, приходивших мне на ум, я уже упомянула. По-моему, существует образ в настоящем, воплотивший в себе все перечисленные мной образы. Этот цирковой клоун.

Каким представляет себе клоуна любой ребенок? Начнем с лица: пухлое лицо, вымазанное белилами, с четко обведенным ртом и глазами (эти контуры зачастую имеют задорный ярко-красный оттенок), не говоря уже о красном накладном шаровидном носе или традиционно рыжем кудрявом парике, искусственные волосы из которого торчат в разные стороны, образуя по середине широкую блестящую пролысину. Не чего не напоминает этот образ? Например, волосы-лучи, да еще и рыжего, солнечного цвета, или специально отмеченные глаза и рот, как одни из символов смеха, а пухленькое лицо и шарообразный нос не позволяют забыть о форме солнца, яркого и улыбающегося.

Но это только лицо. Посмотрим на общую фигуру сложения. Чаще всего клоуны низенькие и полненькие (приближение к шарообразной форме). Если же клоун чересчур стройный, высокий и вытянутый, то это тоже вызывает смех у детей из-за его непропорциональности, не схожести с обычным образом клоуна (это похоже на младенца, смеющимся над своими родителями, делающими повседневные дела). Кроме того, непомерно длинные красные ботинки с шарообразными завершениями и полосатый костюм (чаще всего не просто в ярких тонах, а в красно-белую полоску), увенчанный пышным зеленым бантом (цвета травы) – все это не оставит никакого ребенка равнодушным. И, наконец, какой же клоун без связки разноцветных шариков в руках.

II.7. Смех и непонимание.

Анализируя произведения Достоевского, Горького и Марка Твена, я пришла к выводу, что, кроме насмешек (высмеивание человека – в этом случае смех связан со злом), «ласковым смехом» (где зла нет) или же смехом от стыда, существует еще один вид смеха, не относящийся ни к одному из вышеперечисленных видов – это смех, вызванный непониманием. Если человеку странен или непривычен тот или иной предмет, чувства, переживания, действия, то он начинает смеяться, посмеиваться или хотя бы усмехаться. «Макара Девушкина и Варю Коновалов не понимал. Ему казался только смешным язык писем Макара, а к Варе он относился скептически». Или же такая цитата: «Морю издревле ведомы и рабы, строившие пирамиды в пустыне, и рабы Ксеркса, смешного человека, который думал наказать море тремястами ударов за то, что оно поломало его игрушечные мосты». И еще: «Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько, - он широко повел рукой на степь». Все эти цитаты из произведений Ф. Достоевского разные, но сводятся к одной сути: непонимание героев, их языка, мотивации поступков, образа жизни. По-моему, это можно объяснить тем, что человек пытается обезопасить себя от неизвестности, как от смерти (я уже говорила об этом раньше)

II.8. Смех и характер человека.

Начав смеяться, человек уже не в силах противостоять «икоте разума»[11] ему остается лишь ждать, когда это прекратится. Энергия смеха приходит извне. Человек незаметно для себя изменяет точку зрения на мир, она делается двойственной. Он не может принять ни одного, ни другого - смех существует на стыке блага и зла, но ни к одному из них не принадлежит. Смех, сочетая в себе черты интеллектуального и чувственного начал, представляет собой нечто третье, существующее как раз на их стыке.

А. Бергсон, исследуя его таким образом, пришел к неожиданному выводу, что смех – это чувство противоречивое само по себе. Смех – это одновременно продукт равнодушия и спокойствия, а в то же время – сильнейшая эмоция, имеющая выраженное «общественное значение». Кроме того, смех – дитя интеллекта, но бессознателен и неосознаваем в своих истоках. Он родствен эстетике, но не умещается в ее границах. Чаще всего в литературных произведениях это несовпадение границ отдельно подчеркивается словами вдруг, резко, неожиданно и т.п.

Один смех способен раскрыть тайну человека, показать его ум и душу, дает возможность раскрыть тайну лица. Ничто не открывает сути человека как его смех. Писатели часто используют как деталь описания улыбку героя или же описание его смеха. Например, у Гоголя в «Тарасе Бульба», когда Андрей впервые увидел свою любовь, то услышал «самый звонкий и гармоничный смех», заставивший его повернуться и увидеть уже ее красоту не только душевную, но и внешнюю.

Смех может открывать как положительные, так и отрицательные стороны в характере героя: «Этакий человек и смеется и готов смеяться, но вам почему-то с ним никогда не весело. Со смешливого он быстро переходит на важный вид, с важного на игривый или подмигивающий, но все это как-то раскидчиво и беспричинно…». Эти слова создают перед воображением читателя героя скорее отрицательного, чем положительного. Ведь что за положительный герой, не умеющий заразительно посмеяться!

II.9. Смех и время.

Рассказывая об образах, с которыми ассоциируется смех, я пыталась проследить его во времени как постоянного спутника культуры. Сейчас же мне хотелось бы рассмотреть сам образ смеха и времени.

Все люди живут в том или ином времени, поэтому ни один из живущих не может отнестись к нему равнодушно. Раньше я уже говорила, что христианство считало смех человека смехом отчаяния, неизбежности. Современный человек, видя убыстренное действие на экране телевизора, непроизвольно смеется. Смех выступает в роли символа защиты человека перед неизбежностью. В этом выражается борьба смеха со злом. А замедленная съемка, наоборот, словно оттягивает момент смерти. Здесь осуществляется момент дистанции, отдаления, и это тоже вызывает непроизвольный смех. Аналогично с маленьким ребенком, надевшим ботинки, которые ему не по размеру. Кстати, сейчас можно вернуться к моему описанию клоуна. Громадные ботинки – это неотъемлемая часть его костюма и она не имеет мифологического значения. Тем не менее, эта деталь все равно связана со смехом с точки зрения времени. В жизни таких примеров очень много.

Смех сопровождает человека в течение всего времени жизни. Я не зря сказала именно так, поскольку с возрастом мы все меньше и меньше смеемся, все меньшим можно нас удивить. Смех следит за временем, он измеряет время нашей жизни.

Смех тянет человека в будущее, ибо знает, что оно возможно и осуществимо. Человек мыслит о своем будущем как о чем-то желанном, светлом и свободным. Смех – это радость, свет. В любой эпохе и в любой культуре существует такая метафора, как «светлое будущее».
III. Заключение.

Значимость смеха для литературы, искусства и культуры трудно переоценить. На ранних этапах истории человечества смех наиболее ярко обнаруживал себя как массовый, был неотъемлемой частью праздничных ритуалов. Рабле назвал этот смех «карнавальным». Он охарактеризовал его как «всенародный» (создающий атмосферу всеобщего единения на почве жизнерадостного чувства), «универсальный» (направленный на мир в целом, в его вечном умирании и возрождении, на материально-телесную сторону) и «амбивалентный» (составляющий единство утвержденья неисчерпаемых сил народа и отрицания всего официального, всех запретов и иерархических установлений).

С течением времени возрастает культурно-художественное значение смеха, он становится неотъемлемым звеном повседневности. Кроме всего прочего, наиболее интересное проявление смеха в литературе – это ирония (насмешливый и отчуждающий характер). Именно иронический взгляд освобождает от догматической узости мышления. Для культуры большое значение приобретает романтическая ирония (Ф. Шлегель). По мысли этого философа, она возвышает человека над противоречиями бытия и над повседневностью.

В заключении, мне хотелось бы сказать, сущность смеха приоткрылась, немного приблизив меня к себе: и его двойственность, и мифология, и связь его со временем – все завораживает. Не хочется останавливаться, ведь в нем всегда есть, что изучать. И до тех пор, пока будет существовать человек, будет существовать и смех.